Всему хорошему, что было в нашей армейской жизни, посвящается...
| На главную | Планета ВВКУРЭ | База данных | Фотоархивы | Доска объявлений |
Список форумов Форум выпускников ВРТУ-ВВКУРЭ ПВО Форум выпускников ВРТУ-ВВКУРЭ ПВО
имени Владимира Александровича ПОПОВА
 
 FAQFAQ   ПоискПоиск   ПользователиПользователи   ГруппыГруппы   РегистрацияРегистрация 
 ПрофильПрофиль   Войти и проверить личные сообщенияВойти и проверить личные сообщения   ВходВход 

Чтение

 
Начать новую тему   Ответить на тему    Список форумов Форум выпускников ВРТУ-ВВКУРЭ ПВО -> Обо всем на свете
Предыдущая тема :: Следующая тема  
Автор Сообщение
Людмила



Зарегистрирован: 08.06.2007
Сообщения: 100
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Ноя 11, 2007 3:12 pm    Заголовок сообщения: Чтение Ответить с цитатой

Маленькое предисловие.
Очень долго искала в сети устный рассказ Елизаветы Ауэрбах, слышала его по радио в дотелевизионную эпоху. Нашла! Хочу поделиться с вами.


Елизавета Ауэрбах
СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ МАЙОР

В одну из поездок с концертной бригадой на Ленинградский фронт мы подружились с работниками редакции газеты «Натиск». В свободные минутки в редакции любили играть в литературные игры, в «Слова», в литературную «Угадайку». Играется она так: называется тема, например, любовь, ненависть, страх и т. д. Играющие должны вспомнить несколько строк из более или менее известных произведений, отвечающих этой теме, а один человек отгадывает, из какого произведения эти строки. Играть было очень интересно, пока не приехал с переднего края редактор газеты Алексей Михайлович Стремин, или, как его тут называли «стремительный майор». У меня создалось впечатление, что «стремительный майор» знает все, что когда-либо было напечатано. Во всяком случае, он всегда безошибочно называл и автора, и название произведения, иногда главу.
Меня это бесило. Я мечтала посадить его в калошу. С моим знанием литературы это было дерзко, и я стала жульничать: я придумывала фразы, похожие на известные, настолько похожие, что многие пытались отгадывать. Многие, только не майор. Он откладывал свою очень красивую авторучку, с которой обычно не расставался, и говорил: «Симпатичный, но никогда не печатавшийся автор». Я страдала...
Однажды майор принес в редакцию маленького окровавленного щенка со сломанной лапой. Щенку оказали медицинскую помощь и стали придумывать имя. Но майору ни одно не нравилось.
- Назовите просто Бобкой,— оказала я.
- Бобка так Бобка,— согласился майор.— Если бы он был женского пола, я сам дал бы ему имя, назвал бы ее актриской и научил бы играть в литературные игры.
Перед последним концертом в этой части я забежала в редакцию. Там играли. Тема была «Обман». Почему-то никто ничего не мог придумать. И вдруг я вспомнила стихотворение очень хорошего поэта, которое гак и называлось — «Обман». Я прочла первые две строки. В редакции стало тихо, майор просил прочесть еще раз...
- Нет, — сказала я,— тогда вы догадаетесь.
Но все стали меня упрашивать, убеждая, что все равно майор проиграл. Тогда я прочла еще раз:

Обманите меня...
Но совсем, навсегда...
Чтоб не думать — зачем,
Чтоб не помнить — когда…

Счастливая, я убежала на концерт. Майор пришел ко второму отделению и сел во втором ряду с краю. Он то рассеянно смотрел на сцену, то задумчиво опускал голову. «Мучаешься? — думала я.— Мучайся, мучайся! Я десять дней мучилась».
На прощальном ужине он сидел рядом со мной и был совсем не «стремительный». Он что-то чертил красивой авторучкой по блокноту и рассказывал о себе.
— Знаете, я до войны не успел жениться, вернее, полюбить. Правда, смешно: если меня убьют, так даже никто не вспомнит... Ну, еще несколько строк этого поэта! Мне очень понравился ваш таинственный автор.
— Нет, я не хочу, чтобы вы отгадали...
— Ну, тогда давайте так играть,— оказал майор,— вам ведь очень нравится моя авторучка? Почитайте еще немножко вашего поэта, я не угадаю — и ручка ваша.
Я написала ему на папиросной коробке:

Любить без слез, без сожаленья,
Любить, не веруя в возврат...
Чтоб было каждое мгновенье
Последним в жизни...

Майор задумчиво положил авторучку в мою сумочку.
Мы уезжали после ужина. Лил проливной дождь. Майор без шинели с Бобкой на руках стоял около машины. Когда мы прощались, он, слегка задержав мою руку в своей, сказал, улыбаясь:

Обманите меня...
Но совсем, навсегда...

Глаза у него были грустные.
На первом командном пункте, где проверяли документы, мы встретили машинистку из редакции «Натиск», и я попросила ее вернуть майору красивую авторучку.
Через два месяца перед возвращением в Москву наша бригада последний раз выступала в штабе фронта. Там мне дали конверт. На нем стремительным незнакомым почерком была написана моя фамилия. В конверте лежали авторучка и записка:
«Не дарите честно вами выигранного,— писал майор.— Пишите лучше мне этой ручкой стихи вашего поэта, все, какие вспомните».
Мы переписывались три года. Потом мои письма стали приходить обратно со штампом: «Адресат выбыл».
После войны я поехала в отпуск в маленькую крымскую деревушку. Вечером, сидя на балконе с местной жительницей, вдовой поэта, стихи которого я читала майору, я слушала ее грустный рассказ об оккупации Крыма.
— А потом пришли наши,— кончила Мария Степановна,— у меня поселились три офицера, и оказалось, что один из них знает тебя. Он увидел у меня на стене твою фотографию. Алексей Михайлович Стремин. Я-то Алешу знала еще мальчиком, он учился в Феодосии и часто приходил к нам. Он очень любил стихи и акварели мужа.
— Он не знал стихов Волошина до меня! — сказала я.
— Он знал их раньше тебя. Ему очень хотелось увидеть твое лицо, когда ты выиграешь, вот он и разыграл тебя.
Она погладила лохматого пса, лежавшего у ее ног.
— Вот оставил мне этого Бобку, сказал, что пес ему очень дорог и после войны он за ним обязательно приедет. Там, в сером томике, он заложил одно стихотворение для тебя и просил его тебе передать, если сам не сумеет этого сделать.
Весь отпуск я провела с Бобкой, я ходила с ним в горы, в Сердоликовую бухту, на могилу Волошина, к жене Грина в Старый Крым.
...Сейчас Бобка уже совсем старый, он почти не встает со своей подстилки. И, когда я приезжаю в Коктебель, хожу на прогулки без него. Оживляется пес, только если в дом войдет военный. Тогда Бобка обязательно встанет и обнюхает его сапоги, а затем, опустив голову и поджав хвост, ляжет на место.
Я люблю войти в мастерскую Волошина, снять с полки томик стихов, открыть заложенную листком, вырванным, может быть, из блокнота майора, страницу и прочесть наизусть:

Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.
Вдаль по земле, таинственной и строгой,
Струятся тысячи тропинок и дорог.
О, если б нам чрез мир пройти одной дорогой!

Иногда, когда в комнате никого нет, я говорю:
— Бобка, ты помнишь «стремительного майора»?
Он подойдет и положит мне голову на колени.
Он помнит…

***
Максимилиан Волошин

Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке...
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Отправить e-mail
Kaptenarmus
Администратор


Зарегистрирован: 07.06.2005
Сообщения: 291
Откуда: Вильнюс

СообщениеДобавлено: Вс Ноя 11, 2007 4:15 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Цитата:
Обманите меня...

Несколько месяцев назад на вечере, посвященном творчеству Волошина я пел две свои песни на стихи Максимилиана Волошина.
Одна из них называется "Обманите меня "...
_________________
Встал поутру, умылся, привел себя в порядок - и сразу же приведи в порядок свою Планету!
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Отправить e-mail Посетить сайт автора
Лаевский Владимир



Зарегистрирован: 25.05.2007
Сообщения: 373
Откуда: Германия.

СообщениеДобавлено: Вс Ноя 11, 2007 6:11 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Хороший текст! Я ее умею играть... Неподражаемо искренне, ее исполнял В. Мулявин (ВИА "Песняры").

_________________
Выпуск 1980 18 рота.
Хочешь быть независимым – будь им…
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Отправить e-mail SKYPE
Людмила



Зарегистрирован: 08.06.2007
Сообщения: 100
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Пт Ноя 30, 2007 4:16 am    Заголовок сообщения: Сергей Довлатов ПОПЛИНОВАЯ РУБАШКА Ответить с цитатой



Сергей Довлатов
ПОПЛИНОВАЯ РУБАШКА
Моя жена говорит:
- Это безумие - жить с мужчиной, который не уходит только потому, что ленится...
Моя жена всегда преувеличивает. Хотя я, действительно, стараюсь избегать ненужных забот. Ем что угодно. Стригусь, когда теряю человеческий облик. Зато - уж сразу под машинку. Чтобы потом еще три месяца не стричься.
Попросту говоря, я неохотно выхожу из дома. Хочу, чтобы меня оставили в покое...
В детстве у меня была няня, Луиза Генриховна. Она все делала невнимательно, потому что боялась ареста. Однажды Луиза Генриховна надевала мне короткие штаны. И засунула мои ноги в одну штанину. В результате я проходил таким образом целый день.
Мне было четыре года, и я хорошо помню этот случай. Я знал, что меня одели неправильно. Но я молчал. Я не хотел переодеваться. Да и сейчас не хочу.
Я помню множество таких историй. С детства я готов терпеть все, что угодно, лишь бы избежать ненужных хлопот...
Когда-то я довольно много пил. И, соответственно, болтался где попало. Из-за этого многие думали, что я общительный. Хотя стоило мне протрезветь -и общительности как не бывало.
При этом я не могу жить один. Я не помню, где лежат счета за электричество. Не умею гладить и стирать. А главное - мало зарабатываю.
Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то...
Моя жена всегда преувеличивает:
- Я знаю, почему ты все еще живешь со мной. Сказать?
- Ну, почему?
- Да просто тебе лень купить раскладушку!..
В ответ я мог бы сказать:
- А ты? Почему же ты не купила раскладушку? Почему не бросила меня в самые трудные годы? Ты - умеющая штопать, стирать, выносить малознакомых людей, а главное - зарабатывать деньги!..
Познакомились мы двадцать лет назад. Я даже помню, что это было воскресенье. Восемнадцатое февраля. День выборов.
По домам ходили агитаторы. Уговаривали жильцов проголосовать как можно раньше. Я не спешил. Я раза три вообще не голосовал. Причем не из диссидентских соображений. Скорее - из ненависти к бессмысленным действиям.
И вот раздается звонок. На пороге - молодая женщина в осенней куртке. По виду - школьная учительница, то есть немного - старая дева. Правда, без очков, зато с коленкоровой тетрадью в руке.
Она заглянула в тетрадь и назвала мою фамилию. Я сказал:
- Заходите. Погрейтесь. Выпейте чаю...
Меня угнетали торчащие из-под халата ноги. У нас в роду это самая маловыразительная часть тела. Да и халат был в пятнах.
- Елена Борисовна, - представилась девушка, - ваш агитатор... Вы еще не голосовали...
Это был не вопрос, а сдержанный упрек. Я повторил:
- Хотите чаю?
Добавив из соображений приличия:
- Там мама...
Мать лежала с головной болью. Что не помешало ей довольно громко крикнуть ;
- Попробуйте только съесть мою халву!
Я сказал:
- Проголосовать мы еще успеем.
И тут Елена Борисовна произнесла совершенно неожиданную речь:
- Я знаю, что эти выборы - сплошная профанация. Но что же я могу сделать? Я должна привести вас на избирательный участок. Иначе меня не отпустят домой.
- Ясно, - говорю, - только будьте поосторожнее. Вас за такие разговоры не похвалят.
- Вам можно доверять. Я это сразу поняла. Как только увидела портрет Солженицына.
- Это Достоевский. Но и Солженицына я уважаю...
Затем мы скромно позавтракали. Мать все-таки отрезала нам кусок халвы.
Разговор, естественно, зашел о литературе. Если Лена называла имя Гладилина, я переспрашивал:
- Толя Гладилин?
Если речь заходила о Шукшине, я уточнял:
- Вася Шукшин?
Когда же заговорили про Ахмадулину, я негромко воскликнул:
- Беллочка!..
Затем мы вышли на улицу. Дома были украшены флагами. На снегу валялись конфетные обертки. Дворник Гриша щеголял в ратиновом пальто.
Голосовать я не хотел. И не потому, что ленился. А потому, что мне нравилась Елена Борисовна. Стоит нам всем проголосовать, как ее отпустят домой...
Мы пошли в кино на "Иванове детство". Фильм был достаточно хорошим, чтобы я мог отнестись к нему снисходительно.
В ту пору я горячо хвалил одни лишь детективы. За то, что они дают мне возможность расслабиться.
А вот картины Тарковского я похваливал снисходительно. При этом намекая, что Тарковский лет шесть ждет от меня сценария.
Из кино мы направились в Дом литераторов. Я был уверен, что встречу какую-нибудь знаменитость. Можяо было рассчитывать на дружеское приветствие Горышина. На пьяные объятия Вольфа. На беглый разговор с Ефимовым или Конецким. Ведь я был так называемым молодым писателем. И даже Гранин знал меня в лицо.
Когда-то в Ленинграде было много знаменитостей. Например, Чуковский, Олейников, Зощенко, Хармс, и так далее. После войны их стало гораздо меньше. Одних за что-то расстреляли, другие переехали в Москву...
Мы поднялись в ресторан. Заказали вино, бутерброды, пирожные. Я собирался заказать омлет, но передумал. Старший брат всегда говорил мне: "Ты не умеешь есть цветную пищу".
Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана.
В зале было пусто. Только у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлекся, было видно, что это его собственный роман. Я мог бы поспорить, что роман называется - "Иду к вам, люди!".
Мы выпили. Я рассказал три случая из жизни Евтушенко, которые произошли буквально на моих глазах.
А знаменитости все не появлялись. Хотя посетителей становилось все больше. К окну направился, скрипя протезом, беллетрист Горянский. У стойки бара расположились поэты Чикин и Штейнберг. Чикин говорил:
- Лучше всего, Боря, тебе удаются философские отступления.
- А тебе, Дима, внутренние монологи, - реагировал Штейнберг...
К знаменитостям Чикин и Штейнберг не принадлежали. Горянский был известен тем, что задушил охранника в немецком концентрационном лагере.
Мимо прошел довольно известный критик Халупович. Он долго разглядывал меня, потом сказал:
- Извините, я принял вас за Леву Мелиндера...
Мы заказали двести граммов коньяка. Денег оставалось мало, а знаменитостей все не было.
Видно, Елена Борисовна так и не узнает, что я многообещающий литератор.
И тут в ресторан заглянул писатель Данчковский. С известными оговорками его можно было назвать знаменитостью.
Когда-то в Ленинград приехали двое братьев из Шклова. Звали братьев -Савелий и Леонид Данчиковские. Они начали пробовать себя в литературе. Сочиняли песенки, куплеты, интермедии. Сначала писали вдвоем. Потом -каждый в отдельности.
Через год их пути разошлись еще более кардинально.
Младший брат решил укоротить свою фамилию. Теперь он подписывался -Данч. Но при этом оставался евреем.
Старший поступил иначе. Он тоже укоротил свою фамилию, выбросив единственную букву - "И". Теперь он подписывался - Данчковский. Зато из еврея стал обрусевшим поляком.
Постепенно между братьями возникла национальная рознь. Они то и дело ссорились на расовой почве.
- Оборотень, - кричал Леонид, - золоторотец, пьяный гой!
- Заткнись, жидовская морда! - отвечал Савелий.
Вскоре началась борьба с космополитами. Леонида арестовали. Савелий к этому времени закончил институт марксизма-ленинизма.
Он начал печататься в толстых журналах. У него вышла первая книга. О нем заговорили критики.
Постепенно он стал "ленинианцем". То есть создателем бесконечной и неудержимой Ленинианы.
Сначала он написал книгу "Володино детство". Затем - небольшую повесть "Мальчик из Симбирска". После этого выпустил двухтомник "Юность огневая". И наконец, трилогию - "Вставай, проклятьем заклейменный!".
Исчерпав биографию Ленина, Данчковский взялся за смежные темы. Он написал книгу "Ленин и дети". Затем - "Ленин и музыка", "Ленин и живопись", а также "Ленин и сельское хозяйство". Все эти книги были переведены на многие языки.
Данчковский разбогател. Был награжден орденом "Знак почета". К этому времени его брата посмертно реабилитировали.
Данчковский хорошо меня знал, поскольку больше года руководил нашим литературным объединением.
И вот он появился в ресторане.
Я, понизив голос, шепнул Елене Борисовне:
- Обратите внимание - Данчковский, собственной персоной... Бешеный успех... Идет на Ленинскую премию...
Данчковский направился в угол, подальше от музыкального автомата. Проходя мимо нас, он замедлил шаги.
Я фамильярно приподнял бокал. Данчковский. не здороваясь, отчетливо выговорил:
- Читал я твою юмореску в "Авроре". По-моему. говно...
Мы просидели в ресторане часов до одиннадцати. Избирательный участок давно закрылся. Потом закрылся ресторан. Мать лежала с головной болью. А мы еще гуляли по набережной Фонтанки.
Елена Борисовна удивляла меня своей покорностью. Вернее, даже не покорностью, а равнодушием к фактической стороне жизни. Как будто все происходящее мелькало на экране.
Она забыла про избирательный участок. Пренебрегла своими обязанностями. Как выяснилось, она даже не проголосовала.
И все это ради чего? Ради неясных отношений с человеком, который пишет малоудачные юморески.
Я, конечно, тоже не проголосовал. Я тоже пренебрег своими гражданскими обязанностями. Но я вообще особый человек. Так неужели мы похожи?
За плечами у нас двадцать лет брака. Двадцать лет взаимной обособленности и равнодушия к жизни.
При этом у меня есть стимул, цель, иллюзия, надежда. А у нее? У нее есть только дочь и равнодушие.
Я не помню, чтобы Лена возражала или спорила. Вряд ли она хоть раз произнесла уверенное, звонкое - "да", или тяжеловесное, суровое - "нет".
Ее жизнь проходила как будто на экране телевизора. Менялись кадры, лица, голоса, добро и зло спешили в одной упряжке. А моя любимая, поглядывая в сторону экрана, занималась более важными делами...
Решив, что мать уснула, я пошел домой. Я даже не сказал Елене Борисовне: "Пойдемте ко мне". Я даже не взял ее за руку.
Просто мы оказались дома. Это было двадцать лет назад.
За эти годы влюблялись, женились и разводились наши друзья. Они писали на эту тему стихи и романы. Переезжали из одной республики в другую. Меняли род занятий, убеждения, привычки. Становились диссидентами и алкоголиками. Покушались на чужую или собственную жизнь.
Кругом возникали и с грохотом рушились прекрасные, таинственные миры. Как туго натянутые струны, лопались человеческие отношения. Наши друзья заново рождались и умирали в поисках счастья.
А мы? Всем соблазнам и ужасам жизни мы противопоставили наш единственный дар - равнодушие. Спрашивается, что может быть долговечнее замка, выстроенного на песке?.. Что в семейной жизни прочнее и надежнее обоюдной бесхарактерности?..
Что можно представить себе благополучнее двух враждующих государств, неспособных к обороне?..
Я работал в многотиражной газете. Получал около ста рублей. Плюс какие-то малосущественные надбавки. Так, мне припоминаются ежемесячные четыре рубля "за освоение более совершенных методов хозяйствования".
Подобно большинству журналистов, я мечтал написать роман. И, не в пример большинству журналистов, действительно занимался литературой. Но мои рукописи были отклонены самыми прогрессивными журналами. Сейчас я могу этому только радоваться. Благодаря цензуре, мое ученичество затянулось на семнадцать лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы, представляются мне сейчас абсолютно беспомощными. Достаточно того, что один рассказ назывался "Судьба Фаины".
Лена не читала моих рассказов. Да и я не предлагал. А она не хотела проявлять инициативу.
Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И наконец, женщина может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого.
Лена не интересовалась моими рассказами. Не уверен даже, что она хорошо себе представляла, где я работаю. Знала только, что пишу.
Я знал о ней примерно столько же. Сначала моя жена работала в парикмахерской. После истории с выборами ее уволили. Она стала корректором. Затем, совершенно неожиданно для меня, окончила полиграфический институт. Поступила, если не ошибаюсь, в какое-то спортивное издательство. Зарабатывала вдвое больше меня.
Трудно понять, что нас связывало. Разговаривали мы чаще всего по делу. Друзья были у каждого свои. И даже книги мы читали разные. Моя жена всегда раскрывала ту книгу, что лежала ближе. И начинала читать с любого места. Сначала меня это злило. Затем я убедился, что книги ей всегда попадаются хорошие. Не то, что мне. Уж если я раскрою случайную книгу, то это непременно будет "Поднятая целина"...
Что же нас связывало? И как вообще рождается человеческая близость? Все это не так просто.
У меня, например, есть двоюродные братья. Все трое - пьяницы и хулиганы. Одного я люблю, к другому равнодушен, а с третьим просто незнаком...
Так мы и жили - рядом, но каждый в отдельности. Подарками обменивались в редчайших случаях. Иногда я говорил:
- Надо бы для смеха подарить тебе цветы.
Лена отвечала;
- У меня все есть...
Да и я не ждал подарков. Меня это устраивало.
А то я знал одну семью. Муж работал с утра до ночи. Жена смотрела телевизор и ходила по магазинам. Говоря при этом:
"Купила Марику на день рожденья тюлевые занавески - обалдеть!.. "
Так мы прожили года четыре. Потом родилась дочка - Катя. В этом была неожиданная серьезность и ощущение чуда. Нас было двое, и вдруг появился еще один человек - капризный, шумный, требующий заботы.
Дочку мы почти не воспитывали, только любили. Тем более что она довольно много хворала, начиная с пятимесячного возраста.
В общем, после рождения дочери стало ясно, что мы женаты. Катя заменила нам брачное свидетельство.
Помню, зашел я с коляской в редакцию журнала "Аврора". Мне причитался там небольшой гонорар. Чиновница раскрыла ведомость:
- Распишитесь.
И добавила:
- Шестнадцать рублей мы вычли за бездетность.
- Но у меня, - говорю, - есть дочка.
- Надо представить соответствующий документ.
- Пожалуйста.
Я вынул из коляски розовый пакет. Осторожно положил его на стол главного бухгалтера. Сохранил, таким образом, шестнадцать рублей...
Отношения мои с женой не изменились. Вернее, почти не изменились. Теперь нашему личному равнодушию противостояла общая забота. Например, мы вместе купали дочку...
Однажды Лена поехала на службу. Я задержался дома. Стал, как всегда, разыскивать необходимые бумаги. Если не ошибаюсь, копию издательского до говора. Я рылся в шкафах. Выдвигал один за другим ящики письменного стола. Даже в ночную тумбочку заглянул. Там, под грудой книг, журналов, старых писем, я нашел альбом. Это был маленький, почти карманный альбом для фотографий. Листов пятнадцать толстого картона с рельефным изображением голубя на обложке.
Я раскрыл его. Первые фотографии были желтоватые, с трещинами. Некоторые без уголков. На одной - круглолицая малышка гладила собаку. Точнее говоря, осторожно к ней прикасалась. Лохматая собака прижимала уши. На другой - шестилетняя девочка обнимала самодельную куклу. Вид у обеих был печальный и растерянный.
Потом я увидел семейную фотографию - мать, отец и дочка. Отец был в длинном плаще и соломенной шляпе. Из рукавов едва виднелись кончики пальцев. У жены его была теплая кофта с высокими плечами, локоны, газовый шарфик. Девочка резко повернулась в сторону. Так, что разлетелось ее короткое осеннее пальто. Что-то привлекло ее внимание за кадром. Может, какая-нибудь бродячая собака. Позади, за деревьями, виднелся фасад царскосельского Лицея. Далее промелькнули родственники с напряженными искусственными улыбками. Пожилой усатый железнодорожник в форме, дама около бюста Ленина, юноша на мотоцикле. Затем появился моряк или, вернее, курсант. Даже на фотографии было видно, как тщательно он побрит. Курсанту заглядывала в лицо девица с букетиком ландышей.
Целый лист занимала глянцевая школьная карточка. Четыре ряда испуганных, напряженных, замерших физиономий. Ни одного веселого детского лица.
В центре - группа учителей. Двое из них с орденами, возможно - бывшие фронтовики. Среди других - классная руководительница. Ее легко узнать. Старуха обнимает за плечи двух натянуто улыбающихся школьниц.
Слева, в третьем ряду - моя жена. Единственная не смотрит в аппарат.
Я узнавал ее на всех фотографиях. На маленьком снимке, запечатлевшем группу лыжников. На микроскопическом фото, сделанном возле колхозной библиотеки. И даже на передержанной карточке, в толпе, среди едва различимых участников молодежного хора.
Я узнавал хмурую девочку в стоптанных туфлях. Смущенную барышню в дешевом купальнике под размашистой надписью "Евпатория". Студентку в платке возле колхозной библиотеки. И везде моя жена казалась самой печальной.
Я перевернул еще несколько страниц. Увидел молодого человека в шестигранной кепке, старушку, заслонившуюся рукой, неизвестную балерину.
Мне попалась фотография артиста Яковлева. Точнее, открытка с его изображением. Снизу каллиграфическим почерком было выведено: "Лена! Служение искусству требует всего человека, без остатка. Рафик Абдуллаев"...
Я раскрыл последнюю страницу. И вдруг у меня перехватило дыхание. Даже не знаю, чему я так удивился. Но почувствовал, как у меня багровеют щеки.
Я увидел квадратную фотографию, размером чуть больше почтовой марки. Узкий лоб, запущенная борода, наружность матадора, потерявшего квалификацию.
Это была моя фотография. Если не ошибаюсь - с прошлогоднего удостоверения. На белом уголке виднелись следы заводской печати.
Минуты три я просидел, не двигаясь. В прихожей тикали часы. За окном шумел компрессор. Слышалось позвякивание лифта. А я все сидел.
Хотя, если разобраться, что произошло? Да ничего особенного. Жена поместила в альбом фотографию мужа. Это нормально.
Но я почему-то испытывал болезненное волнение. Мне было трудно сосредоточиться, чтобы уяснить его причины. Значит, все, что происходит - серьезно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?..
У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может достигать такой силы и остроты.
Я подумал: "Если у меня сейчас трясутся руки, что же будет потом? "
В общем, я собрался и поехал на работу...
Прошло лет шесть, началась эмиграция. Евреи заговорили об исторической родине.
Раньше полноценному человеку нужны были дуб ленка и кандидатская степень. Теперь к этому добавился израильский вызов.
О нем мечтал любой интеллигент. Даже если не собирался эмигрировать. Так, на всякий случай.
Сначала уезжали полноценные евреи. За ними устремились граждане сомнительного происхождения. Еще через год начали выпускать русских. Среди них по израильским документам выехал наш знакомый, отец Маврикий Рыкунов.
И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил остаться. Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо, еще не достиг какой-то роковой черты. Все еще хотел исчерпать какие-то неопределенные шансы. А может, бессознательно стремился к репрессиям. Такое случается. Грош цена российскому интеллигенту, не по бывавшему в тюрьме...
Меня поразила ее решимость. Ведь Лена казалась зависимой и покорной. И вдруг - такое серьезное, окончательное решение.
У нее появились заграничные бумаги с красными печатями. К ней приходили суровые, бородатые отказники. Оставляли инструкции на папиросной бумаге. Недоверчиво поглядывали в мою сторону. А я до последней минуты не верил. Слишком уж все это было невероятно. Как путешествие на Марс. Клянусь, до последней минуты не верил. Знал и не верил. Так чаще всего и бывает.
И эта проклятая минута наступила. Документы были оформлены, виза получена. Катя раздала подругам фантики и марки. Оставалось только купить билеты на самолет. Мать плакала. Лена была поглощена заботами. Я отодвинулся на задний план. Я и раньше не заслонял ее горизонтов. А теперь ей было и вовсе не до меня.
И вот Лена поехала за билетами. Вернулась с коробкой. Подошла ко мне и говорит:
- У меня оставались лишние деньги. Это тебе.
В коробке лежала импортная поплиновая рубаха. Если не ошибаюсь, румынского производства.
- Ну что ж, - говорю, - спасибо. Приличная рубаха, скромная и доброкачественная. Да здравствует товарищ Чаушеску!..
Только куда я в ней пойду? В самом деле - куда?!

http://users.northnet.ru/rolv/Ariel/DovlatovAriel/Dovryb.htm
http://users.northnet.ru/rolv/Ariel/DovlatovAriel/DovShem.htm
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Отправить e-mail
Людмила



Зарегистрирован: 08.06.2007
Сообщения: 100
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Пт Ноя 30, 2007 9:34 pm    Заголовок сообщения: Даниил Гранин, «Сад камней» Ответить с цитатой

Даниил Гранин, «Сад камней»
Отрывок «Гейша», или «Великая иллюзия»

Довольно большой зал был разгорожен ширмочками, каждый столик существовал отдельно и вместе со всеми. Мама-сан провела нас мимо оркестра к свободному столику. Перед нами сразу появился миндаль, бутылка вина, вода. Мама-сан что-то говорила О., он отвергающе мотал головой, а потом улыбнулся и кивнул. Сомов полагал, что мы пришли в обычный ресторан, он ни о чем не подозревал. Через несколько минут к нам подошла девушка. Она обрадовалась, увидев господина О.
- Познакомьтесь, - сказал он. - Это Юкия.
Миленькая, курносая, ростом чуть выше обычного, в кимоно, расшитом голубовато-зелеными цветами, она привлекала, пожалуй, лишь живостью подвижного, быстроглазого лица.
"Ну-ну, посмотрим, что у тебя получится", - подумал я, вспоминая церемонию прощания, счастливые лица японцев. Я был полон недоверия. Мне мешало то, что я знал результат, заключительную сцену.
Когда пришло время уходить, оказалось, что мы просидели часа два, а то и больше, но тогда они промелькнули мгновенно; это позже, размышляя, что же было, я припоминал множество всякой всячины, и было странно, когда это мы все успели.
Наверное, можно написать большую повесть, даже роман про эти два часа. В нем почти не будет диалогов-Потому что я не говорил по-японски, а Юкия довольно плохо говорила по-английски. Сомов еще кое-как понимал ее. О.-сан кое-что переводил, но, в сущности, мы в этом и не очень нуждались. Особенно я. Казалось, я понимаю каждое ее слово, такая у нее была выразительная мимика. Кроме того, мы танцевали, пели песни. Юкия учила нас японским песням, мы ее русским. Затем она показывала нам фокусы. Затем мы играли в смешную игру с монетой, которая лежала на бумаге, натянутой на фужере. Мы сигаретами прожигали дырки в бумаге так, чтобы монета не упала... Я говорю "мы", но правильнее было бы говорить "я". Потому что Юкия обращалась прежде всего ко мне. Я был героем вечера. Принесли кофе, еще бутылку вина, но я почти не пил. О.-сан, сложив руки на животе, кейфовал, дремотно полузакрыв глазки. Как гостеприимный хозяин, он отказывался от всяких прав на внимание Юкии. Изредка он вставлял слово, отхлебывал вино и вновь погружался в нирвану, наслаждаясь нашим весельем.
Когда мы спустились вниз, на улицу, я чувствовал на своем лице то самое хмельное блаженство, какое я наблюдал у других. Юкия тоже подозвала нам такси, и я, так же как и все на этой улочке и на соседних улочках, стал прощаться, полный благодарности, грусти и любви.
Что же произошло? Как это все получилось? Были моменты, когда я холодно пытался проследить, каким образом Юкия добивалась этого. Кое-что я понял, но немного, потому что отстраниться, стать наблюдателем не было случая, она не давала, да и не хотелось. И это не было ни гипнозом, ни наваждением, все совершалось честно, открыто.
Ночью, лежа в номере, я пытался разобраться в своих ощущениях... Разделить действия и впечатления. Занятие, опасное, в духе Сомова, пытался анализировать точно я беспристрастно, не боясь разрушить туманно-счастливой тайны праздничности. В чем состоял секрет этого вечера? Что, в сущности, происходило? Я вспомнил, как заблестели глаза Юкии, когда она пожимала мою руку и оглядывала меня, не скрывая радостного удивления. Наконец-то! Господи милостивый, неужели это тот человек, которого она ждала так долго, годы, может, всю жизнь? Вот какое чувство исходило от нее. Он появился! И он - это был я. Появился невесть откуда, из какой-то неведомой страны, из космической мглы. Может быть, она видела меня в своих снах, именно о таком она мечтала. Нет, все это было тоньше, поначалу она еще сомневалась, присматривалась, но каждый мой жест, каждое слово подтверждали... Она узнавала меня. Я был Тот Самый! Постаревший, усталый - неважно, пустяки. Я нашелся! Я здесь! Через несколько минут я уже чувствовал себя сказочным принцем. Все, что бы я ни говорил, что бы ни делал, вызывало ее восхищение.
Я был прекрасен. Я был остроумен. Моя неуклюжесть была прелестна. Мое смущение доказывало богатство моей души. Как хорошо, что я пел хриплым голосом, это напоминало Армстронга. Она ликовала, если ей удавалось угадать мое желание – погулять по залу, посмотреть, что делается за соседними столиками, познакомить меня со своими подругами. Полюбуйтесь, кто со мной! Вам, бедняжкам, и не мечталось. И они восхищались и украдкой от своих мужчин выказывали зависть. Я тоже сравнивал всех этих хостесс - миниатюрную Осано, и пухленькую Миура, и хрупкую Оэй, - но моя Юкия была лучше всех. Конечно, прежде всего потому, что она любила меня и только в ней я видел себя таким сильным, умным, таким мужчиной. Получив надежду и как бы уверясь в себе, Юкия расцветала на глазах. Короткие черные волосы придавали ей вид девчонки. Ей было все нипочем - бескостно выгибая руки, она танцевала старые японские танцы и тут же переходила на мальчишескую джигу. Самозабвенная ее лихость закружила нас. Я скинул пиджак и вместе с ним обычную стеснительность, ни разу в Японии я не чувствовал себя так свободно, и даже Сомов разошелся, откуда-то появился в нем мужичок-потешник, присвистывающий, кукарекающий, прошелся в деревенском "лансе".
Жизнь давно вытравила во мне легковерие. Достаточно нахлебался я разочарований и обманов, в этих играх я и сам мог провести кого угодно. Если бы Юкия хоть где-то сфальшивила, чуть переиграла, для меня все бы рухнуло, обернулось бы пошлостью. В лучшем случае - искусная проституточка в экзотическом оформлении. Но ведь и мысли такой не возникало. Танцуя, она вдруг прижалась ко мне всем телом, я поцеловал ее, мы обнимались - все это было, и в то же время было это попутно, как бы в дополнение к другому, куда более важному и дорогому интересу. С ней хотелось поделиться, спросить, почему та женщина, в Ленинграде, ушла, ничего не объяснив, должна же быть какая-то причина, все шло так хорошо, пока не началось всерьез, неужели это испугало ее? Русские слова мешались с английскими. Юкия напряженно вслушивалась, она все понимала. А моя журналистика - разве это специальность? Что она по сравнению с точно оценимой работой Сомова? Если надо будет, он сумеет описать ту же Японию не хуже меня, а вот я сделать то, что он делает, никогда не смогу, как бы ни старался. Казалось, никого в целом мире не волнуют мои беды так, как Юкию, глаза ее влажно блестели, она утешала, тихонько гладя мою руку. Не знаю, может, я произнес всего несколько фраз, не в этом дело, важно, что нашлась душа, готовая принять в себя путаницу несправедливых и справедливых моих чувств.
Я не жалел и не пожалею тех минут своей открытости. За соседними столиками я видел таких же мужчин. Замотанный клерк жаловался другой Юкии на своего управляющего, который его затирает, на тяжкую, унизительную работу, годную разве что для начинающего юнца на взяточника-полицейского, на шарлатана-врача, на налогового инспектора, на ведьму-тещу... "Управляющий? - восклицала та, другая Юкия. - Да он дрянь, тупица, ищет сладкое, а пирожок лежит на полке. Подумать только, - возмущалась она, - не замечать, не ценить такой талант, такого работника!" Ах, до чего же она была расстроена, не существовало для нее сейчас ничего, кроме его дел. Он - лотос среди грязи, журавль среди кур, а тот полицейский или врач - недобитая змея.
Клерк оживал, распрямлялся, она вбирала в себя его обиды, неудачи, наделяя его верой в богатства его души, неведомые до сих пор никому...
Он становился могучим, никого не боялся, он был свободен, и горд, и всесилен, как Будда. А что, и Будда ведь сначала был обыкновенным человеком.
Любопытно, однако ж, что за каждым столиком восседала компания, по меньшей мере двое-трое мужчин и женщина. Парочек не было видно. Повсюду цвела любовь, клерки любили, и клерков любили прекрасной и чистой любовью, без низменных страстей, похоть отступала перед сладостью духовной близости.
Ах, как это было возвышенно, хотя наверняка тут хватало и другого, но что я могу поделать, если мне виделись лишь райские кущи, порхающие ангелы; разбавленное вино казалось нектаром, а плохонький джаз звучал эоловой арфой (которую я никогда не слыхал).
Однажды, в разгар нашей любви с Юкией, я вдруг, по русской жажде копаться в душе и выяснять смысл жизни, стал расспрашивать о ее планах, мечтах и, так сказать, общей перспективе. Мало мне было ее любви, мне обязательно надо было выяснить прошлое, будущее, а также духовные запросы.
На какой-то миг она растерялась, украдкой посмотрела на О. Позже, вспоминая об этом вечере, я понял свою бестактность, я грубо нарушил правила игры, как дикарь залез на сцену ощупывать декорации. О. едва заметно кивнул, и Юкия растроганно - повелитель соизволил заинтересоваться ее ничтожной особой! - рассказала о себе. Ей уже двадцать три года. Несколько лет она обучалась этой своей специальности и вот уже лет шесть работает здесь. Весной она собирается выйти замуж. Жених? Его еще нет. Есть деньги. Это главное. Она скопила ту сумму, с которой - так, очевидно, принято - можно выходить замуж. Если подходящего парня она не найдет, то поработает еще сезон. А если и будущей весной с замужеством не получится, то она откроет собственное заведение. Пора, пора, работать становится все тяжелее. Непривычный этот разговор сбил ее, редко кто интересовался утренней и дневной Юкией, одинокой женщиной, озабоченной ежедневными расчетами, ценами, занятой с утра подготовкой к вечерней своей работе. Надо разучивать новые песенки, сделать массаж, гимнастику, целый комплекс, чтобы быть в форме, сохранить свежесть, вид идеальной нашей возлюбленной. Кого на нынешний вечер пошлет судьба - загулявших шелководов из Нагано, французских моряков, бизнесменов, студентов, больных печенью маклеров, жаждущих утешений и лирики, или одиноких неудачников, которые ищут простого сочувствия? Каждый раз ей надо находить единственно правильную роль.
Юкия повертела бокал, всматриваясь в блеклую желтизну вина. Лицо ее поднялось над улыбкой, которая сковывала ее губы, злое и грустное лицо, вышедшее из повиновения.
Мне захотелось посочувствовать ей, приободрить. Слова, что приходили па ум, были не те - или фальшивые, или обидные. И жесты не те. Мы как бы поменялись ролями, и я почувствовал, до чего трудна ее профессия, как нелегко проникнуться заботами чужой души. Юкия взяла мою руку, потерлась носом о ладонь и сказала все слова, которые я искал, с какой-то незаметной ловкостью она все сместила, повернула, и получилось, что это я чуткий, добрый, заботливый, и опять я был вознесен и грелся в се признательности.
По ковровой дорожке мы неохотно спускались вниз, на улицу. Мы шли вслед за другими компаниями таких же разнеженных от счастья мужчин и влюбленных в них женщин. Маленькая рука Юкии лежала в моей руке, другая ее маленькая рука обнимала Сомова, третья рука поддерживала О.-сана, остальные ее свободные руки обмахивались веером, вдевали гвоздики в петлицы наших пиджаков, она была двадцатируким Буддой, а я воздушным шаром, аэростатом, раздутым от любви к людям, от любви к самому себе, лучшему из всех, кого я знал. Я держался за Сомова, чтобы меня не унесло.
Юкия подозвала такси, мы стали прощаться. Воздушный шар не запихивался в машину. Я все пытался узнать у Юкии номер телефона, мы должны были увидеться завтра же, я не представлял, как она переживет нашу разлуку, хотя бы на несколько часов. Юкия показала на господина О. - он все знает, поцеловала меня, поцеловала Сомова, и машина тронулась.
Мы смотрели назад. Юкия стояла у подъезда и кланялась, кланялась нам вслед. Поток машин заслонил ее, на повороте вновь открылась ее фигурка - руки повисли, голова опущена. Лица ее было не различить, но у других подъездов стояли другие женщины, и было видно, как гаснут их лица, становятся некрасивыми и сонными.
- Господи, как же это? - сказал Сомов. - Только что она так любила меня. Навечно любила. Куда все это делось?
Я выкатил на него глаза.
- Тебя?
- А кого же. Конечно, меня. И я думал, что она не в силах расстаться...
- Причем тут ты?
Ничего не понимая, мы уставились друг на друга, к великому восторгу господина О.
Сперва нас охватило возмущение: нас обманули, так обманули... Затем обида. Затем разочарование.
Затем мы вынуждены были рассмеяться. Сомов спросил О.:
- Что было бы, если бы кто-либо из нас попросил Юкию о встрече? На это О.-сан дипломатично ответил, что, конечно, нам бы она, может, и не отказала, но вообще такое не принято, разве недостаточно того, что было? И в самом деле, подумал я, чем-то она похожа на мою Японию, которая была и которой не было, и которая одарила меня красотой и любовью, и тем не менее...
- Какое искусство! - неуверенно сказал Сомов. – Какая актриса!
- Спектакль, - сказал я. - Обман трудящихся. Иллюзии чужого мира. Но в глубине души я продолжал думать, что все же что-то было, что хотя бы до четверти двенадцатого она любила, и любила всем сердцем, и только одного меня.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Отправить e-mail
Показать сообщения:   
Начать новую тему   Ответить на тему    Список форумов Форум выпускников ВРТУ-ВВКУРЭ ПВО -> Обо всем на свете Часовой пояс: GMT + 3
Страница 1 из 1

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах


Powered by phpBB © 2001, 2005 phpBB Group